Дом под жасминовым деревом

- Я буду в черном пальто, - говорю я.

- А мы… Впрочем, вы нас сразу узнаете, - ответили мне.

Я их действительно сразу узнала, хотя это был самый нетипичный музыкальный дуэт из всех, что я встречала. Оба невысокого роста, в очень скромной одежде, сами они держались  тоже очень скромно и с достоинством. Они меня тоже сразу узнали, хотя я уже успела снять свое черное пальто. Ванда и Женя сели за мой столик и тотчас скрутили самокрутки из душистого табака. Я допивала чай. Они сказали: «Останьтесь послушать нашу музыку, если есть время». И я осталась. Осталась с ними навсегда.

Эта первая встреча начиналась как деловая – мне нужно было договориться с Вандой на съемку сюжета. Она не была главной героиней, речь шла о солисте известной маргинальной группы, в которой Ванда когда-то играла. Солист ушел из жизни, коллектив распался, но в городе все еще царил пряный аромат воспоминаний о группе «Хмели-Сунели».

Итак, я допивала чай в ирландском пабе, пахнущем ванильным кофе и душистым табаком. Паб был обит зелеными тканевыми обоями, он был самым, пожалуй, уютным заведением в нашем холодном городе. Всего 5 или 6 столиков, почти всегда пустующих. И ровно час в неделю этот паб становился концентрацией тепла, это был Час Музыки, и он принадлежал Жене и Ванде, каждый четверг, с девяти  до десяти вечера, независимо от погоды и количества посетителей. Ванда играла на скрипке, открывая глаза в перерывах между композициями, глядела на Женю, договаривалась с ним о чем-то полужестом, полувзглядом, полусловом и полувзмахом смычка. Он отвечал полуулыбкой, полукивком и снова рука опускалась на струны гитары.

Через полчаса после начала их  выступления в горле засвербило, как бывает, когда хочется заплакать. Я хотела, чтобы они увидели эти слезы, но слезы все не текли, а стояли где-то внутри. Но по пути домой я все же рассказала им об этом.

Была холодная осень, дождливый вечер, мы кутались в пальто (кстати, они меня так и запомнили – в этом черном пальто, и когда я сменила его на куртку и джинсы, Женя даже поругался). Ребята, съежившись от холода, казались еще меньше, а их футляры с инструментами – еще больше, а запах самокруток – еще душистее. В следующий раз мы встретились в тепле – у них дома.

Помню, я долго удивлялась, что мои герои согласились принять съемочную группу у себя дома, где не было для этого совершенно никаких условий. Обычно в таких случаях люди не соглашаются, и мы долго и упорно ищем подходящий интерьер для съемок. Но они впустили меня в свой дом, и я благодарна им за это,  ведь иначе, возможно, не было бы потом этой дружбы.

Впрочем, своего дома они все же немножко стеснялись, и сразу предупредили нас, что это не просто дом, а «хоббитская нора». Это был маленький, старый сруб из почерневших бревен. Вход в избушку был низкий, дверь уютно скрипнула, на пороге стояло несколько пар очень маленькой, но явно взрослой обуви, внутри был полумрак и вкусно пахло углями из печи и, конечно же, все тем же запашистым табаком. Стены были бревенчатыми, кое-как законопаченными, местами завешанными шерстяными и лоскутными одеялами, печка была разрисована этническими узорами: на каждом кирпичике – волна и три точки. Над потолком висели сушеные грибы и яблоки, куда ни глянь – какие-то необычные замысловатые статуэтки, картинки, рисунки, сувениры: листок конопли в рамке, жестяные банки с чаем и табаком, портрет Саи-Бабы, самодельный абажурчик – это только то, что мне удалось сейчас вспомнить…

Места было чрезвычайно мало, но все мы разместились, и от того, что нас так много набилось в эту нору, она стала еще уютнее и теплее.

Дом располагался далеко от центра и от шоссе, рядом стеной стоял лес, и в этом месте легко можно было представить себе, что ты находишься где-то в глухой деревушке. Я любила этот дом и зимой, и летом, и когда звенела капель, и когда шуршала листва – все эти звоны и шорохи так гармонировали с запахами и шумами чудо-дома, вплетались в него, как будто и впрямь он был един с природой, как лисья нора. И это несмотря на то, что буквально в ста метрах от дома была железнодорожная станция, откуда вечно доносились пронзительные скрипы. Они тоже потом стали неотъемлемой частью атмосферы дома, и казались приятными на слух, и по утрам не будили меня, когда я оставалась ночевать.

Кстати о ночевках. Я не люблю оставаться ночевать не дома. Но этот дом околдовывал, опутывал дымом табака и треском из печки, время утекало, ноги становились тяжелыми, совсем не просились домой, и вот уже темно, и вот уже не ходят автобусы, и вот уже рука тянется к телефону, чтобы вызвать такси, но он  на несколько часов был забыт в сумке (Ах, села батарейка!), и вот уже Ванда стелет постель… И снова разговоры до утра, и горький чай, и одна самокрутка, и другая, и третья, и последний звонок поезда, и сладкий сон под хруст поленьев и мурлыканье кота.

Животные в этом доме имели особое почетное место. Иногда Ванда говорила, что это нора принадлежит животным, а люди – у них в гостях. В доме жила добрейшая дворняга по имени Бони и два кота – Лори и Веня.

Разговоры до утра тоже были текучими, то тяжелели, то снова порхали, как ветер, иногда смысл их ускользал от меня, но все равно они убаюкивали и оплетали, и это было очень приятно. Никогда раньше мне никто так подробно и самозабвенно не рассказывал, что внутри каждого из нас есть сила, и ее никак нельзя растерять. А еще в каждом из нас есть демон, и его никак нельзя выпускать наружу. А еще в каждом из нас есть Космос, и поиск его – есть смысл нашей жизни. Я внимала, а ребята все рассказывали, и рассказывали – ведь я была их самым преданным, благодарным и единственным слушателем. У них вообще не было друзей. Когда-то их было много, но однажды они все отвернулись. «Мы стали изгоями, - сказал Женя. – Но изгоями среди уродов, а это очень почетный статус».

Я давно мечтала научиться играть на скрипке. Какое-то время Ванесса Мэй была моим кумиром, и под ее музыку я прикладывала неуклюже к подбородку мамину старую скрипку и возюкала по пустому грифу растрепанным смычком.

Когда я встретилась с Вандой, я поняла, что судьба свела нас, возможно, и для этого тоже. Ванда, конечно же, не отказалась быть моим учителем.

Скрипку и смычок я отдала в ремонт, потом купила самоучитель, любовно выбирала канифоль, так же любовно шила подушечку для подбородка. За уроки Ванда брала плату продуктами.

Кстати, о продуктах и плате. Жили ребята скромно. Точнее, я не представляю, как они жили на те деньги, которые зарабатывали в пабе. Но они жили. Именно Ванда произнесла однажды фразу, которую я часто цитирую: «Жизнь не так дорога, как кажется, Танечка» (вру, Танечкой она меня никогда не называла, и вообще она далека от нежностей). Так вот, Ванда легко могла изладить обед из одной сосиски и еще чего-нибудь, выросшего у нее на огороде, или перекус из хлеба, масла и половинки селедки – да так, что все оставались вполне сыты. В рецепте теста она легко могла сделать поправку с четырех яиц на одно, и пирог получался вкусным. Что касаемо одежды, то одевались ребята, естественно, в секонд-хэндах, и, хочу я сказать, вещи, доставаемые ими из шкафа, дали бы фору моим, например, вещам. Были там и вышитые туники, и рубашки в индейском стиле, и ковбойские штаны. Я приносила Ванде надоевшие полосатые свитера, свои и моей соседки, и она распускала их на маленькие клубочки, а потом изготавливала из них между репетициями нечто еще более полосатое, теплое, пахнущее табаком и  русской печкой. При этом в доме всегда был хороший чай, дорогой табак, бумага для самокруток. И все это на четыре тысячи в месяц, напомню.

Но мы отвлеклись, итак, уроки.

Учеником я была никудышным, хоть и старательным. Предательски торчала косточка пальца на правой руке, которая ни за что не должна была торчать. И вообще, рука на смычке смотрелась коряво растопыренной. Левая рука на грифе - и вовсе какой-то неестественно выгнутой. И самым ужасным было то, что не так идеален оказался мой слух, как меня заверяли в музыкальной школе. Я фальшивила, и сама этого не замечала. Позор. (Я окончила музыкальную школу с красным дипломом).

В процесс обучения вмешалось странное и необъяснимое обстоятельство – я не могла заниматься дома. Скрипка расстраивалась и, казалось, издевалась надо мной. Колки «уползали» или наоборот, не проворачивались. Звуки в моей хорошей благоустроенной квартире на десятом этаже казались громкими, резкими, и я их почему-то стеснялась, хотя дома во время занятий никого не было. В общем, потом я поняла, что во время уроков недостает потрескивания углей, узоров на печке и, конечно, запахов чая и табака.

И хотя я сказала себе, что самое последнее, что я сделаю в своей жизни – это брошу занятия скрипкой, меня хватило  лишь на четыре листа самоучителя. У Ванды планы были далеко идущие, но мое терпение подкачало.

Я любила ездить и ходить со скрипичным футляром. Мне казалось, что я сразу преображалась. В транспорте, честно, мне уступали место, как будто я ехала с маленьким ребенком.

Так вот, однажды замечталась я, стоя на остановке с футляром-ребенком, собираясь ехать на очередной урок к Ванде, и села не в тот автобус. Спохватилась совсем поздно, когда уже не могла сориентироваться, где нахожусь. Я позвонила Ванде, она долго думала, как мне помочь, брала паузу, клала трубку, снова перезванивала, совещалась с Женей, и в итоге мы решили, что нужно возвращаться назад, садиться на свой автобус, либо «срезать» пешком.  «Идти тебе, Таня, километра два, а может три», - сказала Ванда. И я пошла.

Шла я по песчаной почве среди домиков, завалившихся и не очень, а также среди сосен и падающих шишек. Пахло божественно, я несла божественный футляр, и благодарила Бога за этот неверный автобус и неожиданную прогулку.

В своем умиротворении я даже не подозревала, что дома у ребят в это время разыгрываются нешуточные страсти. С утра они поругались и ссорились, не уступая позиций, до самого вечера. Как мне позже рассказала Ванда, именно мой топографический кретинизм заставил их помириться, когда они решали, как мне выбраться лучше из соснового леса, переходящего в глухой пригород и кладбище.

Ванда и Женя тоже регулярно мирили меня. С окружающими обстоятельствами, которые¸ как мне казалось, постоянно нападали. Это  получалось у ребят  вполне успешно, хотя они даже не знали о своем умении. И не прилагали для этого усилий. Достаточно было заварить кружку чая, затопить печку и оставить меня ночевать. А еще лучше – сыграть мне что-нибудь. Ребята не без гордости однажды сказали мне, что я уже не первая «раненая птица», залетевшая в их дом в поисках равновесия души.

Но я бы хотела рассказать о другой ссоре, хотя я не помню ее сути, и вообще, не была ее свидетелем, а лишь ликвидатором последствий. Однажды я пришла в паб послушать их ирландское этно за чашечкой ирландского кофе, и с ужасом не увидела между композициями ни полувзгляда, ни полувздоха. После выступления мы выпили по чаю, неловко помолчали и разошлись.

На следующий день Ванда позвонила мне в слезах, и это был первый и единственный раз, когда я застала ее плачущей. Я сразу настояла на том, чтобы она приехала ко мне, и она впервые вошла в мой дом – дерганая, испуганная и стесненная новыми для нее условиями. От страшной и грязной ссоры, как она сказала, остался осадок не только на сердце, но и на теле, и ей было как-то брезгливо, хотелось помыться и выстирать одежду. Я кормила ее самой обычной едой, но ей эта еда показалась необыкновенно вкусной, ванна – необыкновенно приятной, вид с балкона – необычайно красивым. Она чувствовала себя у меня дома точ-в-точь как я – у нее, то есть все казалось ей каким-то сверхъестественным и прекрасным.

Я впервые услышала от нее мат в Женин адрес, я впервые узнала о том, что Женя был женат, и что у него росли две дочки с весьма странными именами. «Вчера мы высказали друг-другу все, - говорила Ванда, - и в пабе сыграли о своей нелюбви. Слышала?». Я неопределенно мычала, так как я ничего не слышала – музыка ведь была прежней, пронизанной любовью, а то, что было между песнями – это же не считается.

В ванной жужжала стиральная машинка, Ванда сидела в моем халате, крутила самокрутки, ругалась матом, была резка в суждениях, хоть уже и успокоилась, и привыкла немного к новым обстоятельствам. И тут зазвонил телефон.

- Да, Женечка, - проворковала она, взяв трубку. И я улыбнулась. Услышала тот самый полувздох, уловила тот самый полувзгляд.

Весь вечер Ванда была как на иголках. Одежда сушилась на балконе и не пускала ее домой, где ждал раскаявшийся Женя. Пил крепкий чай, мешал угли в печи и тихонько перебирал струны гитары, осиротевшей на один вечер без своей смолкнувшей скрипки.

Объединились эти два сердца при весьма странных обстоятельствах. Хотя чему тут удивляться, странностями пропитана вся их жизнь, их дом и они сами.

Женя расстался с женой, а Ванда – со своим бой-френдом, и расставания эти были мучительными, опустошающими, так как ни там, ни там не оставалось уже ни капли чувств, а только какое-то нытье и дележка денег, квартир и имущества. В один из самых тяжких и пустых  дней Ванда встретила на улице старого знакомого – Женю. Женя рассказал про свои беды, и заявил, что едет к родителям в глухой поселок в речной долине, окруженной горами, чтобы там  подлечить душевные травмы. Ванда попросилась с ним. Они уехали, а через три дня вернулись уже держась за руки, за плечами у каждого было по паре крыльев, и крылья эти были полны сил. Они сразу прекратили нытье и дележку денег, квартир и имущества, и заехали в старый почерневший пустой холодный Женин дом, который Ванда потом превратила в чудо-дом. Рядом с домом спустя несколько дней после заселения расцвел жасмин, да так, что на кусте листьев не было видно – одни цветы.  «Сначала у нас не было ничего, - говорила Ванда, - только много любви и много жасмина».

Кстати, именно из-за своей любви они и стали «изгоями» - Женю осуждали за то, что он бросил детей, Ванду – за то, что якобы потворствовала этому.

Я не помню, как они решили пожениться, но помню, как сообщили мне об этом – примерно как о предстоящем обычном выступлении в пабе. Я радовалась, словно сама была невестой. Мне хотелось устроить для них сказку, и мысленно  я вооружилась волшебной палочкой.

Волшебница я была, прямо скажем, не шибко могущественная, могущества моего хватило на очередной секонд-хенд и китайский рынок, где и был куплен свадебный сарафан и туфли к нему. Ванда выбирала все сама, с непременным  и логичным расчетом на то, чтобы эти вещи можно было носить и вне праздника.

В день свадьбы я встала пораньше, сбегала на рынок (опять-таки) за букетом белых лилий и бутылкой шампанского, потом приехала к Ванде, где мы долго красились и делали прическу. Платье и туфли Ванда заблаговременно спрятала от жениха, и конечно, он немного опешил, увидев свою красотку. Правда, он попросил ее распустить волосы, которые мы слегка собрали. На мой взгляд, это чуть-чуть испортило невесту, но в тот момент душевное равновесие жениха было прежде всего.

В загсе я узнала, что у ребят заказана не торжественная церемония, а лишь назначено время, в которое они должны прийти и поставить подписи в свидетельстве. Но работница загса, увидев нарядную процессию, с цветами, шампанским и кольцами (хоть и опоздавшую, кстати, на полчаса), включила магнитофонную запись с вальсом Мендельсона и прочитала-таки свою помпезную речь, во время которой я, сквозь слезы, пыталась фотографировать молодых. Фотографии не получились, в этом месте моя волшебная палочка, видимо, сломалась. Колечки у ребят были очень милые, серебряные.

Потом мы пекли пироги со щавелем, строгали окрошку, открывали банки с компотами, а в огороде у костра собирались гости, каждому из которых  выдавалась горсть пшена, чтобы потом осыпать молодых.

Подарки были дико своеобразными – был тут и африканский деревянный тотем, изображавший семейную пару, и большая книга-самоучитель по лоскутному шитью.

А после наступил Час Музыки, гитара и скрипка сплелись с шорохами близлежащего леса и треском углей, и жених с невестой сконцентрировали тепло у своего костра, и горели огоньки у них в глазах, и были там полутона, полуулыбки и полувзмахи смычка.

Я была устроительницей самой необычной свадьбы на свете, но это была, конечно, не моя заслуга.

Мы уже очень давно не виделись. Я знаю, что ребята почти достроили двухэтажный дом рядом со своей избушкой, и переехали в него. Вместо кирпичной печки у них теперь современная, металлическая. У них родился долгожданный сын, и на какое-то время смолкли и гитара, и скрипка – все тепло, полутона и полуулыбки сконцентрировались у детской кроватки. Чем пахнет сейчас в их доме - табаком, печкой, ирландском кофе? Приправой Хмели-Сунели или жасмином?

Мне грустно от отсутствия этих запахов, но  это история не с грустным концом. Она вообще еще не закончилась.